тут пост

под читателем будет видно

Как бы это ни звучало, да-да-да, вот после всей предыстории и совместного прошлого, какой-то личной антипатии к Коллей капитан кавалерии не испытывал. Она, если честно, в принципе им не воспринималась как... человек, личность, отличный от иных объектов объект? Была угрозой и средством достижения поставленной задачи - отведённую роль отыграла - всё, конец. В том ничего личного, и на месте Коллей мог оказаться без преувеличения кто угодно. Та их прошлая история оказалась информативной, а когда речь шла об информации и знаниях, как и о безопасности, достижении целей - ни методы, ни средства, ни этические нормы не имели значения. Оно всё безличное, а чужая боль, негативные эмоции, манипуляции этим - не более, чем метод. Работавший безотказно и особенно капитаном любимый. Хорошо ли это для девчонки или плохо - без понятия. Однако факт сомнительной предыстории и её природы никуда не девался. Если потребуется, Кэйя будет жестким (жестоким) вновь. Если не потребуется - нет. Это исключительно технический момент; интересное и познавательное выжал в прошлый раз, а сейчас... едва ли осталось что-то от любопытства, интриги более не случится. Как и настроен Кэйя, если честно, на совершенно другое: сейчас его внимание было на Фатуи, а Коллей могла лишь быть или не быть связанным с ним элементом. Если бы не поведение девчонки, как и делегатов, капитан предположил бы связь. Однако не глупил поспешным выводом, учитывая прошлый опыт и изменившиеся обстоятельства. Совсем грубо выражаясь: даже хилличурлы временами бывали полезны, если располагались в подходившей локации, а Коллей - опаснее, но и разумнее хилличурлов. Как и имела болевые (всё, что трогало) точки, которыми можно выводить её в нужном направлении.

- Если это обезопасит жителей и поспособствует порядку в обще-благом смысле, мы можем и повториться. Скажем, ты по-прежнему способна на занимательные чудеса? - его манера поведения не меняется. Никакой прямой агрессии, пассивная также весьма условна: Кэйя ровный, настороженный и не скрывал того, на что способен. Девчонка знала, перед ней не имелось смысла. Поспособствует её более правильному поведению. Исходившие опаску и неуверенность капитан ни с чем не спутает, ведь подобные эмоции - его пища и профиль.

- Подозрения у меня в самом деле дурные, и лучше бы им не оправдаться. Видишь ли, Ордо сейчас не до внеочередных проблем: кучка таковых уже прибыла, м-м, только что, нам хватит. Что, кстати, достаточно интересное совпадение, ведь и ты здесь тоже... не находишь? - поведя плечом и едва наклонив голову, глядя прямо на Коллей. Дипломаты скрылись в здании, судя по шагам и утихшим голосам. Значит, несколько минут стоило посвятить ей безраздельно. В качестве предосторожности. Просто так девчонку теперь всё равно не отпустит, а попробует сбежать - сделает некоторые выводы не в пользу чужой удачи. - Какова цель твоего визита?

под читателем будет видно

Как-то в детстве потерялась Марья в Тёмном лесу. Скакала босыми ногами по мягким моховым кочкам, бежала за сверкающей стрекозой с большими разноцветными крыльями и опомнилась только, когда ветви корявые зацепили подол её темно-синего сарафана. Наказывали ей тётки, чтобы лучше под ноги смотрела, чем ворон считала. Припоминали ей, как уже падала она в реку с небольшого пригорка и колени в кровь разбивала, пытаясь поймать воздушного змея. Но всё Марье было нипочем. Подумаешь, разбитые коленки да царапины на руках, когда волшебный мир такой яркий, манящий и добрый. Не было у неё до этого раза возможности поиграться с потусторонним. А Тёмный лес манил своими секретами и загадками. А загадки разгадывать Марья всегда любила. Вот и тогда ей пришлось обернуться назад и увидеть, как деревья по обе стороны обступили её тропинку и загородили собою путь домой. Призадумалась царевна и заметила, как на её маленькое девичье плечо присела та самая озорница-стрекоза. Завела проказница её в самую чащу недоброго леса. Как теперь дорогу домой сыскать и не быть съеденной серыми волками али ещё кем недобрым?
Присела Марья на пенёк и принялась думать-гадать, кто же ей смог бы помочь выбраться из Тёмного леса? Может, сам Лес и отпустит её, попроси она ласково? Поднялась она на ноги, поклонилась Лесу в пол так, что длинные растрёпанные косы опустились на залитую росой зелёную траву. Улыбнулась Марья и озвучила громко свою просьбу – домой вернуться, к Морскому царю. Не хотелось ей ветки ломать да биться с кем-то. Не умела ещё и доброй слишком была. Но Лес ей ничего не ответил. Как бы Марья ни просила его, как бы не уговаривала и не обещала кланяться всегда, когда видит его, не слушал он её. Забрал к себе Лес царевну и решил не отпускать. И только она собралась пробираться сквозь колючие ветви, как схватил её кто-то сзади и прижал к себе крепко, шепнув тихо на ушко: «Ох, глупые нынче царевны пошли! Всё в добро верят, а их косточки потом ходи собирай по всей чаще!» То Леший ей встретился, а перед глазами Аука запрыгал и рукой своей зеленой в живности всякой дорогу царевне указал: «Сыт Лес сегодня, царевна. Поиграть с тобой захотел. Потому и мы тебя так быстро нашли и домой, так уж и быть, проводим.»
На краю леса обернулась на них Марья, поклонилась в пол и хотела было поблагодарить обоих, но покачал головой косматой Леший и шёпотом промолвил: «Не играй, царевна, так больше. Не ходи никуда одна. Ни с кем в Тёмном лесу не заговаривай. Никто там тебе никогда не поможет просто так, а то и съедят, даже заметить не успеешь. Заруби себе это на носу! Темнота – враг твой!»

Темнота – враг мой.
Вот уже двадцать шесть лет она жила с ощущением, что вокруг неё не новый «технологичный» мир, а Тёмный лес: всё ветки свои корявые сводит и дорогу домой, до Вани, прячет. А недавно ей и вовсе показалось, что смирилась она наконец-то, что не встретит Ваню больше. Нет его, а был ли – никто ей и не ответит на этот вопрос. Водяной, услышав ночные размышления царевны, плескающейся в ванне, только привычно улыбнулся и молча закурил, не желая вступать в очередные словесные бои на тему, которая себя уже изжила. Жизнь в Тёмном лесу не так уж и плоха, если знать, с кем дружить, а кого стороной обходить. Леший и Аука были не совсем правы.

Оставив мужа в столице, царевна отправилась в Северную холодную. Пришла пора заняться любимым делом – контакты новые заводить. Привезла она с собой целые сундуки роскошных нарядов из тканей, каких и сейчас днём с огнём не сыщешь. Решила, что найдёт ещё одного купца-инвестора для открытия своих ресторанов в Санкт-Петербурге, а то в Москве их уже и так было достаточно. Хотелось ей чего-то нового, своего, без помощи Водяного. А он лишь рукой махнул и сказал, что через пару дней сам к ней явится, посмотреть, чего она там на своих приёмах отыскала. Заодно, может, и сам кого интересного встретит для будущих деяний.
Настроение у Марьи было прекрасное до самого отъезда. Но как только переступила она порог поезда, появилось предчувствие, что случится что-то важное через семь сотен километров отсюда. Страшно ей стало всего на один миг, а когда поезд тронулся, она погладила своё новое обручальное кольцо и вдруг захотела снять его. Но не стала. С ним куда спокойнее, чем без него.

Обычно дождливый город встретил её ярким солнцем в светло-голубом небе и длинной блестящей машиной черного цвета. Вкусными завтраками и улыбчивыми людьми, которые как будто всегда были счастливы. И с каждым часом становилось  Марье не по себе.
И как только решила она, что позволит себе выдохнуть и бояться больше нечего, встретила Ивана-царевича. Вот так легко, проходя по коридору одного из известных ресторанов и вовремя подняв глаза, она увидела своего Ивана, идущего прямиком на неё. Сердце в груди завыло умирающими волками, руки покрылись мурашками, словно в воду морскую нырнула, а ноги перестали слушаться, будто утопая в дремучем болоте. Он так безмятежно выглядел, смотря на неё. Так легко подошёл и произнёс какие-то совершенно несвойственные ему слова. Не назвал по имени, не обнял, не припал к ногам её прощения просить. Ничего не сделал, кроме как улыбнулся и отвесил обычный комплимент её «сказочной красоте». Не признал?.. Не признал.
Марья еле-еле руку отняла от себя и, аккуратно приподняв, махнула ему, чтобы прочь шёл с её пути. Бросив «С дороги, царевич», обошла его и направилась к выходу, позабыв про деловой ужин, людей, что ждали её, и про Тёмный лес, что тоже ожидал её снаружи ресторана.

Сутки прошли, как они увиделись. Не бежал он за ней на улицу, не пытался найти, а Марья сама не рвалась к нему, хотя столько лет ждала его каждое утро, чтобы обнять и приласкать своего могучего героя. Видать, случилось с ним что-то. Заколдовал кто? Кощей? Баба-Яга али кто другой поигрался? Может, сам так решил, что не нужна она ему боле? Или при переходе в этот злачный мирок всё поменялось само собой?.. Мучилась Марья разными вопросами, но одна мысль о том, что забыл он её одновременно резало сердце на две части и согревала, что, может, не найдёт их Кощей, а, значит, и жить им в Тёмном лесу спокойнее будет.
На следующий день собралась Марья уезжать из Северной. Отменила все встречи и дела, перенесла разговоры на звонки и уже сообщила Водяному, чтобы скорее встречали её на Ленинградском вокзале, но вдруг оповестили её об одном важном приёме, куда должен был приехать владелец здешней известной сети ресторанов. Захотелось пригласить его к себе в гости в Москву и обсудить важные вопросы «дома», только ей намекнули, что для подобного приглашения лучше бы для начала познакомиться вживую и перекинуться хотя бы парой «добрых слов». Слыша такое в «Темном лесу», Марья улыбалась пуще прежнего. И эти люди говорили ей про доброту – за сто лет переубивали миллионы ни в чем неповинных душ, а сами добрых слов ждали. Ладно, подумала Марья, что вряд ли на благотворительном вечере Ивана встретит. Отказалась она слушать сердце своё, клокочущее внутри, словно крылья той сверкающей стрекозы из леса. Билось сердце внутри быстрее обычного. Боялось её сердце, а Марья лишь качала головой, застегивая сбоку своё темно-синее длинное платье.

Шампанское лилось рекой. Красивые люди в красивых нарядах, яркие улыбки и звон бокалов сопровождались известными музыкальными композициями в классическом исполнении. Многие танцевали, был слышен чей-то радостный смех. Марья уже минуть двадцать беседовала про возможное крупное сотрудничество, всячески игнорируя беснующееся сердце. Она знала, что Иван-царевич был где-то рядом. И ей бы стремглав бежать отсюда, но чувствовала, что в этот раз хотелось ещё немного посмотреть на него. Лучше издалека, но если он снова осмелится подойти к ней, то Марья попробует поотгадывать, что же с ним случилось и давно ли он в этом мире жил без неё.

Молоденькая девица, имя которой он не помнил, да и какая разница, в ритм громыхающей музыки терлась полуголыми ягодицами о его пах. Вечная полутьма борделя королевской гавани скрывала имена, лица и титулы, оставляя всех пришедших в это логово продажной любви и разврата лишь теми, кто покупает и теми, кто продает. Идеальная картина вестеросского мира.
— Пойдемте в отдельную комнату, сир, — обращается к нему тонкий девичий голосок, а взгляд из-под полуопущенных ресниц лукаво обещает исполнение всех желаний, которые могут возникнуть у мужчины. Устоять перед этим зовом нелегко, требуется недюжее усилие в то время, как воображение Клигана живо рисует, насколько интереснее он может провести время, чем сидеть и ждать.
За что Григор любил бордели королевской гавани, так это за то, что девочки у них всегда самые красивые. На час-другой, смотря сколько заплатишь, они так старательно охаживали клиента, словно тот был не мешком с деньгами, а вернувшимся из дальнего плавания мужем. Григору это нравится: мужем он был уже дважды, и оба раза отвратительным. Но женскую ласку все равно любил, почти так же сильно, как хруст костей и мольбы о спасении. Не всегда одно следовало за другим.
Продажная девица наклоняется к его уху: — Я сделаю все, что вы захотите, сир.
От нее пахнет чем-то сладким, с примесью ванили, а пальцы Григора, сжимающие её бедра, скользят по натёртой маслом коже. Почему-то ему кажется, что во всех борделях один и тот же запах. Он чувствовал его от всех шлюх, с которыми спал. Сладкое масло с ванильной отдушкой. Как будто каждый раз трахаешься не с новой девкой, а с одной и той же, только сегодня она блондинка, а завтра рыжая; сегодня она дует губы, как школьница, а завтра царапает ногтями тебе спину. Все они — как куклы: разукрашены, наряжены, обучены любому постельному желанию клиента. Держать такую в руках приятно, а забавляться весело. Но всё равно каждая из них, как суррогат настоящей женщины и её эмоций. Как приторный полуфабрикат с ванильной отдушкой. Григор неприхотлив, ему нравятся шлюхи. Но лучшие воспоминания, трогающие его сердце, связаны с совершенно другими женщинами.
— Я вернусь к тебе позже, дорогая, — Клиган похлопывает девицу по ягодицами. Кажется, она называла себя Мирра... или Дженна... Не важно: девица разочаровано слезает с его колен и горделиво удаляется, виляя обнаженными бедрами. На какие только жертвы не пойдешь ради Тайвина Ланнистера.
Итак, Гора ждёт. Признаться, он ненавидел ждать, и каждая минута в ожидании, пусть даже проведённая в приятной компании, делала Григора на шаг ближе к той тонкой грани, после которой появлялось острое желание проломить чей-то череп. Впрочем, сегодня вечером он не намерен себя сдерживать. С крысами иначе нельзя: не переломаешь пару костей, так зверёныш и не выучит урок. Вновь попытается сбежать при удобном случае. А побега никак нельзя было допустить: Кук хоть и был всего лишь мелкой сошкой, но ответственность на его хлипких плечах была большая. Пожалуй, настолько большая, что чмырёныш возомнил, будто смеет разорвать контракт с Тайвином Ланнистером одной рукой, а второй тут же подписать новый с дорнийцами. Вечер обещал быть крайне интересным.
Наконец, дорнийцы соизволили появиться в назначенном месте. Процессия горделивых индюков прошла в дальний зал переговорной, Клиган проследил за ними взглядом, пересчитав по головам. Он дал им фору в несколько минут, а затем кивнул своим ребятам.
— Семеро меня раздери, я что, ошибся приватной комнатой? — громкий голос Григора прерывает все разговоры. Он входит в переговорную, как будто только его и ждали, не смущаясь десяти пар глаз, уставившихся на его высокую фигуру. — Кук, какие интересные у тебя гости. Кажется, дорнийцы, да?
Вслед за Григором заходит десяток его ребят, рассредоточившись по периметру небольшой комнаты и перекрыв доступ к выходу. Покинуть переговорную отныне можно только после его разрешения. В комнате стало тесно, душно, повисло напряжение. Всё внимание сосредоточилось в центре, где стоял потерявший свой былой лакированный вид деревянный стол, а за ним два собеседника напротив друг друга. Кук заёрзал на стуле, белёсые глаза крысы забегали по сторонам. Он хотел было что-то сказать, но не находил слов и только безмолвно открывал рот, как карась, выброшенный на берег.
— Как же так, Кук, ты встречаешь гостей и без нас? — Клиган вальяжно проходит через всю комнату, не смотрит ни на Кука, ни на сидящего напротив дорнийца. Он приближается к окну, вид открывается на соседнее здание, стоящее почти впритык. Даже в самый солнечный день здесь едва ли бывает достаточно света, а сейчас и вовсе пара фонарей. Григор задёргивает шторы, чтобы исключить любые сторонние взгляды, и резко разворачивается.
— Или это личная встреча? Как никак, мы в борделе, — Гора в два шага преодолевает расстояние до стола, остановившись за спиной Кука. Ему приходится согнуться, чтобы оказаться на одном уровне с головами сидящих. — Дружище, если ты скажешь, что собираешься трахнуть этого джентльмена, — толстый палец Горы тычет в сторону дорнийца. — То я сейчас же покину комнату и оставлю вас наедине. Но если нет... — Григор кладет свои ручищи на плечи Кука и начинает медленно их сжимать. — Если нет, то у нас наметилась кое-какая проблема.
Гора наконец поднимает взгляд на сидящего напротив дорница. Смотрит ему прямо в глаза.
Все дорнийцы ему на одно лицо.

[indent] В сложившихся обстоятельствах у Амалы даже был выбран термин для подобного, заранее подготовленный, выверенный и подогнанный под размеры врастающего во внутренности чувства вины, что норовило поломать реберную клетку, пускало  метостазы отчаяния, как неизлечимая болезнь, которая поражала все внутри слишком быстро, заставляя тонкие пальцы сильнее сжимать подол дорогого сари, что так и не сняла прибыв в выделенные для нее покои, в доме Дубеев; тот самый термин, что оправдывал каждый ее последующий шаг в густой тиши ночного коридора, в котором не проседали половицы, как в доме четы Чаухан, но уши и глаза в этом доме имели даже стены, и каждый звук, кажется, был оглушающе громким, а стук своего собственного сердца можно было бы услышать на другом конце Калькутты.

[indent] Это оправдание крутилось на ее языке, горьким привкусом лечебных настоев бабули Индиры, резонировало в мыслях сухим голосом Габриэля Гранта, что еще сегодня с утра сидел напротив нее, на первом этаже посольства, пока Киллиан готовил на всех кофе и как-то безразлично, словно вещал о совершенно отвратительной нынче погоде в Британии, как положено по всем нормам этикета в светском обществе, если бы хоть кто-то из них к этому самому обществу принадлежал, или сводке не интересных ему Калькуттских новостей, что были прочитаны парой минут ранее, говорил о вводе на территорию Индии британских военных, резко замолкая, когда в маленькое помещение заходила секретарша, сетуя, что тот навел шуму по самым верхам - Амала слишком сильно хмурилась, пытаясь вразумить британца там, где столкновение с местными не принесло бы очков в пользу англичан, где и без того к ним относились с плохо скрываемых раздражением, а где и с плохо прикрытой ненавистью.

[indent] Габриэль кривил губы и щурил янтарные глаза, будто бы только сейчас осознавал, кто сидит перед ним сокрытый узорами мехенди на руках и дорогой тканью сари - не отыскать англичанку, что заставили прибыть на индийскую землю для помощи в понятии дикой и варварской культуры местных. Резко замолкал, словно Амала не меньше местных была виновата во всех приключившихся напастях, а то и больше - памятуя подробные отчеты Эммета Роуза относительно прибывшего в ним индолога. Пожалуй, единственные отчеты, которые действительно были полны информацией, что достались Гранту от предшественника, касались именно сидящей напротив девушки - и никак не расследуемого ими дела. Он обрывал совершенно бесполезный, по его мнению, разговор сухо, почти официально, где у самой Амалы закрадывалось нехорошее предчувствие, что впредь ей дорога в посольство британии, как члена следственной группы, пускай и бывшего, - закрыта, даже если сидящая рядом Лима плотно сжимала пальцами кофейную чашку, недовольно хмурясь, лучше других осознавая этот не терпящий возражения тон. Габриэль Грань четко давал понять - он не покинет Индию оставив Дубеев безнаказанными; сама Амала была совершенно точно уверена, что Грант делает самую огромную ошибку, по сравнению с которой все, что успела натворить следственная группа, включая незаконное проникновение в полицейский участок, - детская забава. Габриэль Грант норовил поджечь весь этот Калькуттский "лес", что охранял местного тигра, будь он трижды проклят. Надеяться, что этот самый хищник останется в стороне - не приходилось, как и верить в то, что все может обойтись малой кровью. Амала бы назвала эту ошибку не иначе как фатальной.

[indent] В иных обстоятельствах для подобного даже существовал термин - профессиональная деформация. Об этом когда-то говорила Лима, цепляяся пальцами за ее руку, бросая натянутое - не люблю жестокости над животными, с людьми казалось такой проблемы не было. Сама Мала считая удары собственно сердца, в тихой полутьме комнаты, которую разбавлял лишь серебристый серп луны, что поглядывал сквозь не плотно задернутые шторы, не могла понять, когда все так кардинально поменялось для нее. Куда из ее лексикона пропало словосочетание "звериная жестокость", когда она смотрела на самое первое тело, что довелось лицезреть на узких улочках Калькутты, которое казалось навсегда отпечатается в сознании, иссохшейся изуродованной куклой, что брошена наигравшимся хозяином, а точнее хозяйкой; куда из ее тела пропал этот дикий, первобытный страх, что заставлял деревенеть конечности и  зверем, что боялся быть загнанным в угол, скрываться в проулках, петляя все дальше и дальше, пока не окажется в логове хищника покрупнее. Того, кто может защитить.

[indent] Амала не могла сказать даже тогда, когда с тихим щелчком прикрывала дверь покоев старшего наследника семьи Дубей, когда в ее лексиконе появилось это неприятно колющее кончики пальцев - вынужденная жертва. Она была уверена, что похоже оправдывалось каждое ритуальное жертвоприношение, что творилось руками главного жреца; озвучивалось на подобных сегодняшнему собраниях, где словно очередную тантру возносили почести богине и просьбы о ее благосклонности. Осознавала с какой-то кристальной ясностью, что они были похожи даже больше, чем готова признаться самой себе и дело было не в общих чертах, которых у Амрита с ее младшим братом и того было больше, а с холодным блеском, что селился на самом дне глаз.

[indent] Амрит Дубей был ее вынужденной жертвой, которая должна была быть принесена во благо; даже если в какой-то момент  казалось, что заходящееся в ужасе, от подобной мысли, сердце проломит остов ребер, а кожу бедра весь вечер жгло тонкое лезвие ножа - Мала была уверена, что ни один из ее новых знакомых в посольстве не оценил бы подобной выходки.

[indent] Даже если взгляд ясных глаз и это нахальное выражение лица, с улыбкой на уголок губ, что всегда сопровождали каждое их общение, все меньше раздражали, по прошествии времени, - заставляя тянуться ближе к источнику столь противоречивых эмоций - будет ее каждодневным кошмаром на протяжении доставшихся ей лет жизни. Амала понимала, что должна что-то предпринять - находила самый легкий и самый трудный, в один момент, путь, что скользнувшей в подсознание мыслью укрепился в самом темном уголке ее души  - если покончить с главным наследником семьи Дубей, все решится само.

[indent] В какой-то момент ей даже казалось, что это будет просто. Именно так ей нашептывало подсознание, всего лишь один уверенный росчерк рукой - это ведь не может быть сложно. Весь этот кошмар затеянный Грантом перестанет маячить на горизонте, обещая утопить город в реках крови.

[indent] Это не могло быть еще труднее, чем уже было. Когда глаза давно привыкшие к полутьме помещения цепляли ставшие привычными черты, похожие, но в тоже время столь кардинально отличающиеся от того, что не раз украдкой разглядывала, одновременно боясь и нахально надеясь быть пойманной.

[indent] Спящий Амрит мог показаться даже беззащитным, расслабленным и спокойным, совершенно не подозревающим и не ожидающим того, что должно было произойти. Мала думала о том, стоит ли просить прощения у того, кто мысленной мольбы понять уже больше никогда не услышит; боролась с навязчивым желанием нежно коснуться в последний раз смоляной пряди волос, - потому что, казалось, не добрала того, что им было положено, пока еще ощущала как кончики пальцев опаляет горячее дыхание, а сильное сердце гулко качает кровь, кажется в ее собственной груди. Пока еще был жив человек, что напрасно доверился и впустил в дом, что подставил спину под удар, обнажил незащищенную кожу горла, совершенно не ожидая, что чужие тонкие пальцы сомкнуться на рукояти ножа, немея о напряжения - невозможности сильнее надавить, даже если зажмурить глаза, неосознанно опираясь коленом в кровать, чтобы было удобнее. Запоздало понимать, что с закрытыми глазами еще хуже, потому что сердце готово разорваться на части, а дыхание сбивает подступающая истерика, но так и не убрать холодное лезвие, потому что альтернатива - реки крови, что впитает проклятая земля; а она не может допустить второй Клифаграми там, где первый оказался такой же ее виной, даже если неосознанной.

[indent] Пожалуй, каждый из них в этой истории был виноватый по умолчанию. Вот, только, к ужасу Амалы - выживал, казалось, только один; и она упускала свой шанс.

     мне бы стать сигаретой // и развеяться п е п л о м по ветру

[indent] томаса откидывает как шарнирную марионетку, но тут же возвращает обратно - волной адреналиновой толпы (он их воплями пропитывается и сам). возвращает назад, туда, где вовсе нет места этим людям, туда, где кости хрустят, что битое стекло под ногами, туда, где том азартом краткий миг по-настоящему живет, а не существует, в свой (или нет) звёздный час. каждый нейрон его – дрожащий от предвкушения оголённый крик. персональная квинтэссенция, чтобы чувствовать себя живым, проста: дерись каждый раз как в последний, не на жизнь, а на смерть, дерись, пока ещё дышишь, - и это куда лучше самого дорогого кайфа и самого длительного оргазма. это его одержимость. горячечная страсть, с которой точно не будет ремиссии.

[indent] бруно – воистину бешеный; прошлое в виде службы в боевых точках даёт знать о себе. там ему и вышибли напрочь все мозги. поговаривают, по ночам его мучает птср, но том же не сучка бруно, чтобы это проверять, как и верить каждой дешёвой сплетне, впрочем, в то, что в башке этого ублюдка хоть когда-то была доля разумности - ему верится ещё меньше. что бы там ни говорили о его сопернике, том-то тоже не лыком шит и на голову отпилен, они равны, и ему хватает сноровки и дикости решений. не хватает только внимания, потому что пару очень неудачных ударов он пропускает, не хорошо так, тело после «спасибо» не скажет. пока собственный левый усиленно заливает влажным багрянцем, в узких щёлках глаз напротив искрами плещется живая ненависть. том в ответ на неё гогочет, как припадочный, и отправляет наконец зарвавшуюся псину в нокаут. вымотанный им настолько, что едва не падает сверху, следом за ним.

[indent] бутч кричит так, что ушные перепонки трещат на грани фола - «томми бой, мы сорвали куш», - будто бы могло быть иначе, тому начхать, тому кажется, что его провернули через мясорубку и торопливо слепили наново. ему хочется принять горизонтальное положение. не дышать вовсе. чтобы каждый вздох перестал отдавать в рёбрах раскаленной сталью. в глазах пляшут угольно-смазанные точки. бруно – ни черта не малый, как уверял зрителей конферансье, в нём добрых фунтов триста чистого веса и сила удара схожа с прихлопнувшей его наковальней, что прошлась по оси со всех сторон.

             том склабится на зрителей.
             и как раненый зверь спешит скрыться во тьме, вытираясь наспех ладонями, на деле размазывая только разбитое. малюет алой струной слюны по молочному. вид у него после боев всегда устрашающий, может, хоть так в подворотнях будут скорее сваливать от него подальше на все четыре стороны. впрочем, у этого «кота» раньше вместо когтей в карманах всегда водилась парочка стилетов, о чем знал каждый, кому не повезло перейти дорогу тому.
             том в подсобке ребра заматывает наспех, настолько некрепко, что полная фикция и бесполезность действия - на поверхности. стреляет у каких-то нариков иглу, брезгливо её обрабатывая, чтобы залатать порванное ухо - зашивает наживую - от натянутой толстовки тут же тянется спиртовой флёр. серый худи его как вторая шерсть – с впитавшимися пóтом, кровью и где-то на альвеолах - его тёзкой по фамилии форд. алгоритм отлажен и методичен. скоро от томаса не останется ничего. он равнодушно проводит языком по зубам, один дальний шатается, тут же его выкашливает. пиздец. вся его работа для того, чтобы эти же зеленые со стариком би франклином просирать на свое здоровье, впрочем, ни черта, ведь латать себя в лечебнице – последнее в списке его насущных дел. том сворачивает тугую пачку в карман, бросая напоследок бутчу, что он сегодня пас и чтобы веселились без него. он знает, что старый друг разочарован. но всё веселье тома сейчас – петля спокойствия.

             в этом весь он - делать вид, что всё зашибенно, пока кулем идёшь на дно. даже если приземление окажется жёстким, том всё равно упадет на ноги.

             эти самые ноги снова ведут его домой.
             кусками.

             из-за того, что легавые любят устраивать облавы, приходится постоянно менять локации, и сегодняшняя оказалась не самой близкой.             
             дома лампочка в коридоре противно мигает дважды, она в своём цикле выгорания, том его уже перешагнул, но начинает думать, что это у него периодически меркнет перед глазами. сходу налетевший на него (откуда он только взялся? караулил поворот ключа? в своей норке чересчур одиноко для шумного парнишки?) джерри что-то от него требует. том слышит лишь волны фонового шума. том набирает воздух в лёгкие - всё, чего ему сейчас хочется - выйти на сраные окраины и в голос заорать, но вот: четыре стены, потолок, всё тот же джерри. и орать сил совсем не хватает, выдыхает со свистом, так ничего и не сказав. тело ещё на адреналине и жаждет азарта, но том так заебался, кажется, бруно вышиб из него всю дурную душонку. от доебок мелкого только тошно вдвойне.

             дома полнейший срач. но это не страшно. страшно то, что дом таковым быть перестал с появлением там одного паренька. ещё страшнее то, что самообман тома шит белыми нитями, и всё ровно наоборот. страшно то, что вверх дном перевернуты его л-и-ч-н-ы-е вещи. но том держится.
             не сказав ни слова, проходит мимо. курс ровный. на лице не дрогнет ни один мускул. бойкот полный. он будет его игнорировать. он полностью спокоен и в душевном равновесии с самим собой и вселенной. да, точно, глубоко вздохнув, том будет игнорировать джерри сегодня по полной программе, никакого внимания к его персоне, лишних взглядов и слов, ничего. он закинется чем-нибудь горячим, что отдаленно напоминает свежую еду, - стейком, хочется мяса, желательно с кровью,- и закроется в своей спальне, наглухо захлопнув дверь. очень жаль, что рот его соседа не захлопывается так же. просто пройдет мимо. наберется терпения и…
[indent]  [indent] [failed]
[indent] [indent] [indent]  [indent]    красные огоньки загораются в томовых глазах...
             и тут же гаснут, словно заряд потерян. нет. пофиг. вообще. джерри что-то пищит или ему показалось? полый вакуум, возможно, он благосклонно кивнет, сделав вид, будто слушает. возможно, снова вздохнет, слишком глубоко, чтоб теперь зайтись в кашле, что сплошь из хрипов, и это ещё хуже; том по инерции цепляется слепо за стену в мерзкий цветочек. вестибулярка махнула ручкой и вышла в окно. и он бы, с удовольствием, шагнул следом. но всё ещё лелеет надежду найти в холодильнике что-то съестное, кроме пустоты. желательно слизать соль с ран и опрокинуть текилу. желательно вперемешку с кровавой мэри, и желательно, чтобы кровавой она была не от его слюней. но, смутно кажется, последние запасы алкоголя надолго не задержались в предыдущую его попойку, и порожние полки встречают радушно.

[indent] откашлявшись, том замирает как восковой, определенно забывая моргать, задумчиво и в упор смотрит в лицо джерри, словно впервые, словно собрался сожрать именно его, целиком, смотрит, но не видит. оттолкнуть бы с дороги. притянуть ближе, чтобы ошалел и свалил сам. верное - молча обойти полукругом по дуге. том ни черта не видит, мыльные круги, ни черта, кроме того, что у мальчишки зрачки огромные – том бы удивился, но его спектр эмоций поразительно вырван с корнем - ты опять под кайфом что ли, мышонок? ничего нового. в их эндшпиле будут три точки. и чье-то надгробие.

[indent] том устало плюхается (рушится, морщась от боли) на продавленный диван. прикрывая глаза, будто джерри - лучшая колыбельная. плевать. может же быть и ему всё равно? может же безразличие кусаться за пятки, облизываясь хищно?

Это была плохая идея.
Это была плохая идея - я знал это еще когда она только пришла ко мне в голову, еще когда я предложил [вынудил, заставил] это Мастеру. Не как раньше - "давай путешествовать вместе, мы столько всего могли бы сделать вместе", я, может, не перестал быть идиотом, но по крайней мере перестал надеяться хоть на что-то хорошее во всем, что касалось его. Теперь Мастер был скорее пленником, хотя условия изначально преподносились как взаимовыгодные. Теперь - ни шагу в сторону, никаких долгих выходов на поверхность, не прикасаться к консоли, не приставать к Яз с попытками вывернуть ее мышление наизнанку. Мастер как смертельно опасная змея [всегда был], и моя бы воля, я бы заперла его к одной из дальних комнат, вот только тогда не выйдет нормально исследовать Сайбириум, засевший в его мозгу, и ТАРДИС такое тоже не сильно нравится. Старушка в бешенстве на меня за принятое решение - я чувствую это по едва слышному гулу везде, где ступает его нога, и я отлично ее понимаю. Он сам, от макушки до пят, от первой инкарнации и до последней - сплошь живой памятник моим ошибкам и моему никому не нужному милосердию. ТАРДИС слишком хорошо помнит все, что он с ней творил, и я не могу винить ее в нелюбви. Мастер сейчас весь ей окружен.
Но сложнее всего сейчас, конечно, приходится Яз - и по-хорошему, мне вывести бы ее из этого уравнения, вернуть домой, потому что сейчас не время для приключений, и гнетущая атмосфера недоверия, заполнившая коридоры, не отражается на ней хорошо. Но в этом ведь и проблема. Ее дома больше нет [как и моего, а был ли он вообще, а знала ли я его?], и выходить за пределы ТАРДИС ей нельзя. Парадокс сдерживается только внутри ее стен, еще лучше - в центре вортекса, где мы и держимся уже какое-то время, возвращаемся туда раз за разом как на постоянное место стоянки. Время от времени я путешествую в разные эпохи, пытаясь распутать этот безумный клубок изменений самостоятельно, без участия Мастера, и ничего не выходит. Он нужен мне, и это чувство тоски, отчаяния и ненависти худшее, что я когда-либо чувствовал.
Из того, что я вообще помню.

Монастырский колокол настигает меня на полпути к комнате Яз - прошибает неверием, верой, уверенностью. Лампы мигают, будто не уверены, стоит ли переходить в режим тревоги, вся ТАРДИС, кажется, содрогается. Это очень плохо, это хуже, чем я мог бы себе представить; я срываюсь с места, сворачиваю в сторону консольной, едва не впечатавшись в стену, бегу со всех ног. Что-то происходит, что-то очень, очень плохое, я не знаю, как Мастер умудрился подобраться к ней через все уровни защиты, ах да, он же гений, мы же всегда играли на равных, что бы ни происходило. При всем этом, при всех исходных данных, при моем знании, что рано или поздно это случится, нападение на ТАРДИС все равно застает меня почему-то врасплох - неужели надеялась, что он всерьез решит принять помощь? - я влетаю в комнату и вижу его, под консолью, с закатанными рукавами, лезет руками в... в...
ТАРДИС воет от боли, от напряжения, это слишком жестоко, неправильно, ужасно. Колокол бьет так сильно, что это похоже на биение единственного, но гигантского, сердца. Медлить больше нельзя.
И я не медлю: Мастер так погружен в свое дело, во всех смыслах, что вообще не слышит реальность. И она возвращается к нему ударом молотка для консоли по затылку.

ты всё время такой серьёзный, Гепард, со всеми твоими обязанностями и приказами — скажи, ты развлекаешься хоть иногда, или твоё сердце такое же холодное, как твои руки? может, пропустим как-нибудь по пинте? ...ладно, ладно, полегче, я шучу, ну что ты сразу unless

и всё-таки ты находишь время для меня в своём плотном графике — не скрою, мне льстит, что ты так меня добиваешься, но я бы предпочёл, чтобы на меня наставляли поменьше оружия, да и твои подчинённые, знаешь ли, не располагают к романтичной обстановке.

мне нравится твоё внимание и то, с каким упорством ты преследуешь меня. может быть, и когда ты наконец наденешь на меня наручники, мне понравится это даже больше твоего.

но, капитан, может, мы как-то решим это между нами?

---

что по организационным моментам: я очень задорный, но в постах люблю большие буквы и не люблю игры со шрифтами и инверсию, могу с птицей, могу без, пишу в среднем 2,5–5к довольно медленно.
не очень люблю играть нц, но если судьба так распорядится, кто я такой, чтобы ей сопротивляться you can star rail me if ya wanna, captain, y’know? зато люблю потрепаться во флуде, будет здорово, если ты тоже; если захочешь, буду слать тебе шитпост в телегу, матерюсь

бонус

Убаюкивающая тьма нежно обнимала её усталую душу. Тут Серин могла наконец-то отдохнуть. Никто её больше не потревожит. Никакие проблемы не будут тяжким грузом висеть на сердце. Не так давно, лишь тут — в бездне, она могла найти покой, страшась мгновений пробуждения. На той стороне её ожидала лишь бесконечная боль. Даже простое желание покинуть этот жестокий мир не могло быть воплощено в жизнь.
Она уже смирилась. Оставалось лишь довольствоваться тщетными попытками показывать клыки, которые приводили лишь к ещё большей боли. Но что могут сделать какие-то там муки тела для пустой телесной оболочки? Ровным счётом ничего.

Вот и сейчас не имеет никакого значения, почему она вновь погрузилась во тьму. Тут вся боль, все несчастья медленно растворятся вместе с впитавшей их душой. Зачем вообще выбираться из бездны, если вскоре снова приходится сигануть в неё? Какую же глупость она всё-таки совершила!.. Но почему она так поступила? Тут же так хорошо. Должна была быть причина. Нет… Простой причины недостаточно. Кто-то её вывел отсюда. Протянул свою покрытую мелкими шрамами, огромную ладонь и легко поднял, прижав к изношенному боевому нагруднику. Обычно запах орошённого кровью металла служил для неё предвестником невыносимых пыток, но не в тот раз. Откуда в тельце так долго не имевшим возможности свободно двигаться, нашлось достаточно сил, чтобы сопротивляться незнакомцу? Очередной вопрос без ответов. Но сколько бы она ни упиралась, нежные, но крепкие объятия удерживали её, пока не осталось никаких сил для телодвижений. Лишь слёзы, которые должны были давным-давно иссякнуть, редкими каплями вдруг начали капать из глаз. Слёзы утешения, счастья, а может сожаления…

Почему так больно вспоминать эту встречу? Маяк света, послужившей ей путеводной звездой, не должен как-либо быть связан со страданиями. Обессиленные руки потянулись обнять его, схватить и более никогда не отпускать. Но как только пальцы коснулись щетинистой щеки, добродушное лицо мужчины вдруг исказилось в гримасе непередаваемого ужаса. Глазные яблоки, мгновением ранее с неприкрытым порицанием смотревшие на неё, выпали из глазниц. Иссохшая кожа с треском лопалась, оголяя гниющее мясо, от которого исходил не понаслышке знакомый запах мертвечины…
Серин больше не могла на это смотреть. Протяжный вскрик сорвался с её губ, и весь мир в одно мгновение улетучился словно дым. Слегка приоткрывшиеся глаза машинально рыскали в тумане, пытаясь найти её спасителя, но вместо него нашли девушку в странной одежде пёстрой окраски?..

Недоумевающая Серин могла лишь молча смотреть на неё, радующуюся словно дитя, получившее желанную игрушку. Эльфийка не могла знать, что в этот момент её губы приподнялись, образуя лёгкую ухмылку, резко контрастирующую с лишённым всякого намёка на жизнь усталым взглядом.
Судя по всему, причудливая дева не имела никаких планов дать ей опомниться и осмыслить происходящее. Неестественно привлекательное лицо вдруг замаячило у неё прямо перед носом, тем самым не на шутку испугав. Инстинктивная попытка отшатнуться, увы, не увенчалась успехом. Лишь сейчас Серин начала понимать, в каком положении находится её тело. Но ведь она сейчас должна была лежать рядом с ним…

Перед мысленным взором замелькали картины израненного тела наёмника и его же разлагающееся лицо из кошмара. Два образа начали накладываться друг на друга. Вместе с льющимся в уши звонким голосом озорницы образовывался ансамбль ужаса и безумия. Но почему тогда… ей было так весело?!

Эльфийка знала, что должна сейчас горевать, биться в истерике, тем не менее отчаянно цепляясь за оставшиеся крохи самообладания. Так было бы правильно. Это бы его обрадовало. Но вместо этого непонятно откуда взявшиеся волны позитива пронеслись по внутреннему миру сметающей всё на своём пути напором, давая жизнь росткам неподдельного интереса. Непонимание всего происходящего постепенно отходило на второй план, уступая место непреодолимому любопытству. Кто такая эта причудливая девушка, желающая заключить с ней контракт? Неужели боги, долгими месяцами игнорировавшие её мольбы, наконец-то соизволили явиться перед ней? А собственно почему вдруг столь абсурдное предложение пусть и на мгновение было воспринято серьёзно? Как ни крути, это очередное видение — попытка израненного сознания отгородиться от жестокой действительности. Но чёрт возьми, почему так хочется засмеяться?! Это же неправильно — отчаянно твердил глас рассудка, но губы, будто имея свою отдельную волю, вдруг расплылись в лучезарной улыбке, а с уст сорвался задорный смех вместо ответа на заманчивое предложение утешения и покоя.

Слегка приподняв голову, Серин встретилась взглядами с таинственной незнакомкой. Ей было невероятно любопытно узнать, кем же является эта загадочная особа, никак не вписывающаяся в картину кровавого сражения. Быть может, именно из-за этого ей было так весело, или же дело в причудливых рогах незнакомки, за которые так и хотелось ухватиться? Возможно, причина всему — необычный наряд озорницы, который хотелось бы самой примерить? Чего уж там, было бы чудесно, как и она, весело разгуливать среди трупов людей и монстров, словно декораций лучше на всём свете не сыщешь.

Смех вскоре прекратился, но выражение неподдельного интереса и лёгкий блеск в глазах, вторящих излучаемым взглядом незнакомки эмоциям, не спешили уходить. Серин попыталась встать, но ей удалось лишь слегка привстать и оказаться на коленях, в любой момент готовая вновь свалиться оземь. Однако это не помешало ей заговорить, осыпав озорницу градом вопросов.

— Ты кто такая, богиня что ли? Почему вдруг оказалась здесь? Ты плод моего воображения, или же реальная? Ты… — но Серин не удалось договорить последний вопрос. Её взгляд, ведомый ненасытным любопытством, более не мог довольствоваться образом странной собеседницы и блуждал по округе. Как раз в этот момент он упал на израненное тело мужчины. Его голова была повёрнута в их сторону, а рука, способная лишь слегка шевелить дрожащими пальцами, будто пыталась дотянуться до неё.

В это мгновение Серин будто громом ударило. Она наконец-то всецело осознала, где сейчас находится и что тут происходит. Праздное любопытство и безудержное веселье — это не она! Эльфийке было не впервой ощущать чужие эмоции, как свои, но здесь и сейчас эта её особенность казалась самым настоящим проклятьем. Как она могла позволить себе поддаться их влиянию? Это недопустимо и омерзительно!

Весёлое личико Серин вдруг окрасилось в краски сожаления и лютой ненависти к самой себе. Прикрыв глаза ладонями, она начала покачиваться на месте в приступе проникающей в душу дрожи. Сильные эмоции помогли частично вырваться из-под чужого влияния. Опустив голову, эльфийка тяжело задышала, ощущая, как комок в горле грозится перекрыть приток воздуха, в котором она сейчас отчаянно нуждалась. Слегка скривившись, Серин и не думала сдерживать рвотные позывы, а уж тем более вновь проглотить всё, что грозилось вырваться наружу. Сейчас вся её сила воли без остатка была сфокусирована на борьбе с влиянием эмоций незнакомки.

Извергнув содержимое желудка прямо перед собой, Серин ощутила лёгкое облегчение, которым тут же воспользовалась, чтобы высказать всё наболевшее:
— Что тут весёлого?.. Что интересного?! — сквозь кашель кое-как проговорила эльфийка, пытаясь привести в порядок прерывистое дыхание. — Ты… Монстр! Уйди, исчезни, оставь меня в покое! — добавила она, убрав ладони с лица. На этот раз в глазах уже не было искринок радости. Лишь боль и неподдельный гнев к этому чудищу в людском обличии.

Горячая страсть сменяется холодом. Гнев чувствует себя так, будто его окунули головой в холодную прорубь, да так и оставили безвольно трепыхаться бренное тело, ощущая, как обжигающая прохлада пробирается сквозь кожу. Она изморозью оседает на костях, принося с собой мучительный дискомфорт, недовольство, злость. Рядом с ним всегда так. Смерть всегда был слишком спокойным, слишком рассудительным, слишком созидательным. И стоило только ухватиться за его эмоции, разбудить тот тлеющий огонь где-то в глубине его темного сознания, по которому вслепую Гнев блуждал уже тысячи лет, как он ускользал от него, не позволял насладиться даже мгновением лишним.

Гнев злится. Чувствует, как ярость все еще пульсирует в его жилах. Эйфория от кровавого убийства все еще не прошла, все еще крепко держала его рассудок, разгоняя губительное безумие по всему телу. Ему мало. Он голоден. Он должен выместить на ком-то все свои чувства, те крупицы эмоций, на которые только был способен. Разорвать в клочья, впиться в трепыхающуюся плоть, вновь ощутить тепло чужой крови, что пульсирующим фонтаном выливалась из артерий. Гнев недовольно сжимает кулаки. Кровь убитого солдата засыхала на его коже, стягивая ее, оставляя после себя лишь дискомфорт. Ни приятной тяжести, ни опьяняющего запаха, ни обжигающего жара, ни капли былых ощущений. Гнев не торопится избавляться от разодранной одежды, пропитанной чужой кровью. Не торопится отвечать на слова Смерти. Не торопится следовать за ним, когда тот безразличной тенью скрывается в темноте леса, позволяя ветвям поглотить себя.

Чушь. Бред. Он все еще голоден. Он не получил то, что хотел. Никогда не получает. Гнев так и не стал следовать за Смертью, оставляя его в излюбленном медитативном одиночестве. Не произнося ни слова. Они слишком долго знают друг друга, чтобы обременять себя словами приветствия или прощания. Он вернется тогда, когда захочет. И Смерть прекрасно это знает. А пока у него есть свои планы на эту ночь. Утолить свой голод в объятьях грешников. Какое счастье, что на войне, сраженные боями и эпидемией, их стало в два раза больше.

Гнев объявится ближе к полудню, все так же облаченный в аккуратную форму британской армии, незримый для остальных, издалека наблюдая за Смертью, который с опытом бывалого могильщика укладывал трупы, присыпая их землей. Пугающими методичными движениями. Около пятидесяти, как и обещал. Педантичен, как и всегда. До скрежета зубов. Гнев выкидывает окурок и тушит его носком сапога. Около могилы. Не оскорблять же мертвых второй день подряд.

— Играйся сколько тебе вздумается. В конце концов у меня есть занятия более увлекательные и зрелищные. — Гнев проявляет редкое для себя безразличие, даже не смотрит в сторону Смерти, наблюдая за лесом, который казался ему теперь пугающе нетерпеливым. Как будто сама природа вошла во вкус, впитывая в почву кровь, крики и мольбы людей, которые отчаянно цеплялись за жизнь. И от такого зрелища даже у демона невольно пробегутся мурашки по телу. — Увидимся еще, старый друг. — Гнев улыбается ядовито, скалит клыки, как будто зверь, что почуял жертву, готовясь загнать ее в угол. Он не сможет долго скрывать от Смерти свой замысел, свои желания. Он узнает, прочтет это в его улыбке, взгляде, жестах. Вот только тот, кто создан пожинать труды других, никак не может воспрепятствовать чужим намерениям. И было в этом что-то такое… будоражащее.

Гнев подстережет солдата ближе к вечеру, когда настанет время сгружать новую партию трупов, едва ли не вдвое больше, чем вчера. Большинство из них все еще теплые, отошедшие в мир иной совсем недавно. Он замечает его потерянный взгляд, подрагивающие губы и появляется за его спиной.

— Болезнь не щадит никого, верно? В особенности тех, кто больше всех пытается помочь окружающим. Твои старания никто и никогда не оценит, такая вот несправедливость. И будешь лежать точно также, как и все, в братской могиле, забытый, без почестей. — Его голос дурманит юношу, опутывает разум и вроде потянувшийся за оружием, он вдруг останавливается, всматривается в лицо Гнева, затем смотрит на застывшее в агонии лицо молоденькой девушки. Медсестры, что помогала ему. Которая стольких спасла. И если не смогла пробраться до сердца солдата и снова научить его любить, то в памяти точно осела прочно. — Ты злишься на них? За то, что они не смогли спасти ее? И ты не смог ничего сделать, а ведь она буквально с того света тебя вытащила после ранения. — Он слишком тонко, слишком явно чувствует в нем разгорающийся гнев. На себя, на нее, на окружающих, на весь мир. Такой же, как и все. Как и каждый солдат. — Такая молодая. Могла бы еще жить. Но ты и сам видел, как людей бросают умирать. Тех, кого невыгодно спасать. Твои сослуживцы на поле боя, умирающие старики, женщины и дети в тяжелом состоянии. Те бойцы, которых нашли утром в лесу, их тоже оставили их же командиры. Оставят и вас здесь, умирать как скот. — Гнев отчаянно цепляется за ярость в его душе, за каждое болезненное воспоминание. Он шепчет ему на ухо, пробираясь в глубины сознания, заменяя все мысли лишь своим голосом. Но вскоре ему даже не придется ничего говорить. — Ты ведь не хочешь умереть вот так?

Тишину разрывает выстрел. Чужие крики. Лепет непонимания, мольбы о пощаде. Шум быстрых шагов и хлюпанье утопающих в грязи сапог — бойцы, что были рядом пытались добраться до палаток с врачами и пациентами, откуда один за другим раздавались выстрелы.

Еще вчера они были добрыми сослуживцами, которые вместе прошли через Ад на земле и продолжали вместе, бок о бок пробираться через ужасы войны и эпидемии. Связь, которую, казалось, ничем невозможно разорвать. Братья, связанные не кровью, но душой. А сегодня брат идет на брата. Разряжаются обоймы. Слышны крики, всхлипы, выстрелы. И снова кровь на коже. Снова это опьяняющее чувство, когда ярость одного превращается в гнев целой толпы, которой нужна была лишь искра, чтобы загореться. Врачи пытаются вывести больных, еще способных передвигаться. Люди хватаются за жизнь. Вгрызаются в глотки друг другу от отчаянья. А Гнев смеется. Заливается смехом до хрипоты, запрокидывая голову, раскидывая руки в стороны. Он знает, что будет с ним в следующую секунду, но ему плевать. Он готов был поклясться, что каждая секунда этого представления, до самого последнего вздоха того самого солдата, того стоила.

— Какое чудесное время, чтобы жить.

мне необъяснимо нравится, что тут много красного

мой ученик

прекрасный одухотворённый лик

попался

сложно, надеюсь, мы как-нибудь решим этот вопрос

и будет как-нибудь так

Лезвие продавливает подгнившую древесину, оставляя на изъеденном временем срубе светлый "шрам" пореза. Дилюк холодно осматривает край дверного проёма, иссечённый одинаковыми отметинами, - некоторые уже снова темнели от времени. Времени, проведённом здесь, в этой богом забытой деревушке на краю холодного мира Снежной.
Нет, Дилюк вовсе не считал дни таким образом... Он всего лишь считал трупы отродий, павших от его рук, относительно спокойно, будто просто пересчитывал бутылки к новой партии вина на продажу. Но всё же, выслеживание этих отродий занимало определённое время, а из-за постоянного мороза вокруг, даже Рагнвиндру было тяжело держать подобные детали в памяти. Из-за чего он и решил отмечать где-то свой прогресс столь незатейливым образом.

Двенадцать...
Смотрит на свежую отметину хмуро, представляя, как за ней скрывалась чья-то жизнь, бесповоротно изувеченная руками злого гения.
Найти бы их, да сделать так, чтобы зла больше не сотворяли. Даже если для этого придётся каждый сустав вывернуть до хруста.

Всё это казалось так заслуженно, так внутри сидело и выедало зудящие пустоты червём.
Рагнвиндру уже казалось, что и в груди свищет ветер, случайно принесённый с собой из Мондштадта.
Но это лишь тень сквозняка боязливо пробиралась в покосившуюся избу, продувая насквозь мертвенным дыханием вьюги. Дилюку было плевать на уют - свежий воздух он любил больше, и всегда ведь мог согреться пиро энергией глаза бога (в этот раз он взял его с собой), наблюдая как с губ мерно струится белёсый пар.
Не было нужды оставаться здесь дольше положенного, в этой безрадостной глуши, куда слетаются глупцы, ищущие лёгкой славы словно пустоголовые мотыльки, презревшие жизнь.
По факту, конечно, Рагнвиндр делил сейчас с ними одну ступень, однако с его стороны всё представало в ином свете, куда более личном и устремлённом.
И в его руках было сосредоточено куда больше силы, пусть и тлевшей в ладони крошечным угольком с бездонного селестианского неба.
Для врагов, путь его переступивших, это несёт лишь смерть в алых отблесках голодного огня.
По крайней мере здесь Дилюк ещё не встретил достойных - никто даже не смог приблизиться к нему ближе расстояния широкого клинка.
Как и всегда, впрочем. 
Всё, что видели эти полосы на дверном косяке, прежде, чем ими стать, - лишь алая тень.
Настигает бесшумным коршуном, быстрым стальным всполохом врезается в сетчатку, как ослепительное закатное пламя, дарит вечный покой, закутывает в чёрный саван из жжёных трав.

Дилюк привык быть невидимым среди вечной серой дымки, привык струящимся дымом дышать что воздухом.
Враг же - не привык, враг его в пекло свергается, где не видно ни зги, кроме алых отблесков и встретить среди них два маленьких красных - означает в лицо охотнику заглянуть в последний раз. Перед последним свистящим замахом массивного клеймора.

Ещё сутки проползают длинными лесными тенями над избой - Рагнвиндр снова пропадает за порог на несколько долгих часов.
Ещё одно тело опадает изрубленной обугленной массой среди объятий огненных крыльев.
Дилюк апатично заводит клеймор за спину, брезгливо вытирая остриё о снег. Подходит, пинком переворачивая тело и склоняется над ним, бегло осматривая. Зачем? - вопрос стукнул в висках и прокатился внутри порцией льда.
Это ведь уже не человек. Существо безликое.
И всё же он будто под кратким гипнозом искал взглядом длинные светлые волосы, надеясь их никогда не найти.

И зачем только она где-то здесь, где-то среди них? Зачем ей это?
С Магдаленой больше не доводилось встречаться, ведь в какой-то момент Дилюк просто ушёл.
Ушёл, когда понял, что их пути не совпадают, да и не должны. Он не хотел быть фатуи, он хотел бить.

Вынырнув из забытья, срывает с остатков одежды оплавленный шеврон рядового.
Интересно, на её одеждах красуется такой же?.. Как же всё это пусто, жестоко и бессмысленно - фатуи желают видеть мёртвыми свои же неудачные эксперименты. А бывают ли у них удачные..?
Но для Дилюка это - единственный шанс подобраться, хотя бы увидеть своего настоящего врага. Оставаясь с рядовым мясом, едва бы он такой шанс получил, куда лучше и практичнее - убивать их, и без того обречённых заранее своими же собственными желаниями.

"Прости, Магда, нам и правда не по пути было... Ты, наверное, так и не поняла. Не попутчики мы с тобой."

Он глядит в застывшее бледным полотном лицо. Конечно, это не она, всего лишь некий мужчина... Пока не она.
Вздох бессмысленного облегчения срывается с губ и зависает в воздухе белым облачком. Дилюк взваливает труп на плечо - в тринадцатый уже раз.
Плетётся в сторону лагеря фатуи по протоптанным и изученным уже тропам.
Часовые уже не останавливают примелькавшуюся фигуру в красном, и Дилюк свободно вваливается в дверь местного морга, небрежно бросая тело на ближайший стол. Мирно попивший чай коронер вздрагивает, чуть ли не роняя чашку из своих крючковатых пальцев, и негромко чертыхается под нос.

- А, это снова ты...Да, можешь оставить там.
В коридоре зазвучали торопливые грузные шаги, через мгновение являя взору их обладателя, - пожилого мужчину с одутловатым лицом. Пухлые щёки раздувались так, словно он пробежал немалое расстояние, а не прошёл всего лишь по коридору чуть быстрее обычного.
- Тут вот...вся сумма. Мне распорядились вручить исполнителю.
- Я же сказал, я не возьму этих денег, - в очередной раз отрезает Дилюк и резко разворачивается в сторону выхода.
- Ну как же это...экий чудак объявился, - коронер фыркает и убирает звонкий мешочек обратно в карман, - прославиться что ли хочешь, парень? Оставь ты это дело...а то будешь лежать рядом с этими.

Дилюк хмуро обернулся, застывая в проёме, и толстяк мгновенно понимает - его непрошеные советы здесь излишни. Через секундную заминку дверь размашисто хлопнула, скрывая алую спину.
Ещё один заказ позади, но почему-то ощущение пустоты лишь разрасталось. Всё слишком затягивалось.
Затягивалось петлёй вокруг горла, Дилюк начинал сомневаться, что его действия возымеют какой-то эффект, но в то же время не мог же он повернуть назад, когда уже столько сделано? Столь бездарно потратить время... Нет, доктор должен был заметить что-то необычное.
Должно же произойти что-то необычное.
Хоть что-то.
Пусть этот коронер наконец потеряет терпение и вызовет уже местных стражей порядка. Пусть кто-то нападёт, как тогда, в прошлом. Дилюк этого ждёт, открыто, почти жадно, просыпаясь от любого шороха в мёрзлой избе.
Пусть что-то случится. Не может ведь не случиться?

А имею ли я право на подобный оптимизм...

Дилюк смотрит на знакомые засечки - вчера он совсем забыл нанести ещё одну... Или это было уже не вчера? Тянется рукой к рукояти клеймора, но по пути словно передумывает, поднимая выше.
Бледные пальцы впиваются в чуть растрёпанные красные пряди, словно выдрать их хотят.

Почему всё так сложно, почему он просто не явит себя? Как же мой отец так легко сумел найти его...

А вокруг - ни души, лишь деревьев заунывный скорбный скрип. С одной стороны столь желанно это отсутствие шума и муравьиной суеты вокруг, с другой...непривычно. Но был и неоспоримый плюс: больше не нужно сдерживаться.
И Дилюк не сдерживается, зверем глухо рычит, бьёт мечом о дерево, озлобленно, с излишней силой, отчего разлетаются в стороны тонкие щепы, утопая в снегу. Тринадцатая отметка получилась не такой как остальные, уродливой зазубриной залегая на древесине. В груди слабо теплилась надежда, что она будет последней, иначе в следующий раз Дилюк просто вышибет дверь.

Привычным движением вонзает меч в сугроб, опираясь на рукоять и понуро склоняя голову словно согбенный старец.
Не сделал ничего особенного, но казалось так...
Устал.

- Я не помешал?

Дилюк от неожиданности выпрямляется резко, и его высокий рыжий хвост всколыхнулся тревожно, оседая на плечах.
Как же так, он был совершенно уверен, что был с собой наедине. Возможно, от постоянного изматывающего ожидания чувства уже настолько притупились, и он не заметил этот неприметный тёмный силуэт?
Определённо, прийти сюда случайно было невозможно. Рагнвиндр чуть напрягся, гуляя по рукояти оружия пальцами в тугих тёмных перчатках.
- Кхе-кхе, полагаю, вы ждёте кого-то, - осторожно прочистив горло, начинает незнакомец. Голос его едва различим, приглушённый закрытой маской весьма причудливого вида - в форме вороньей головы.
Дилюк вспоминает: такая маска предоставляет носителю защиту от страшной инфекции в поражённых ею городах, о которых ему на досуге читать доводилось. Его самого оберегал глаз бога, выжигая из тела местную заразу, ощущаясь лишь лёгким теплом внутри. Судя по всему, этот человек несомненно имеет отношение к его цели.
- Может быть, и жду, - роняет коротко, слушая скрипучие шаги на снегу.
- В таком случае не будем терять времени. Составлением заказов, которые ты исполнил, занимался я. Ты выполнил их все... мой господин заинтересован. Если желаешь его видеть, просто следуй за мной.
Дилюк лишь смотрит широкими глазами, почти по-птичьи удивляется.
Неужели...сработало?

Теперь наоборот казалось слишком просто, подозрительно легко, будто кто-то тайком подслушал его мысли и пошёл навстречу.
Светясь недобрым подозрением, Рагнвиндр ступает следом. С одной стороны, всё выглядело вполне логичным - он делал всё, чтобы привлечь внимание Предвестника наиболее быстрым путём. Но отчего-то всё равно не верилось, и кошки на душе скребли с неясным дурным предчувствием.

"Он ведь узнает... Просто не может не. Я должен быть готов к тому, что он захочет убить меня, как только увидит. Но мне не стоит слишком выдавать себя."

Однако все мысли на мгновение сбились, стоило переступить роскошный порог просторного зала, всё ещё следуя за спиной безликого слуги.
Слишком просторного и слишком дышащего эстетическим духом старой аристократии... безвозвратно испорченного нелепым вкраплением каких-то совершенно безвкусных предметов лабораторной мебели. Дилюк фыркает. Впрочем, что ещё ожидать от этого человека?
Он останавливается со всё ещё написанным на лице лёгким недовольством. Всё ещё недостаточно близко - отсюда видно лишь фигуру за столом, склонившуюся над записями.
Дотторе, видимо, слишком ими увлечён, дабы обратить внимание на вновь пришедшего, - в целом ничего необычного.
Но Дилюк уже весь как пружина скручен, напряжён, ожидая закономерного выпада.

Указания ассистента будто этим выпадом становятся, ударив холодом куда-то под ребро. Снять часть одежды... то есть, по сути открыться... Но пока что он решил играть по правилам, пусть и неохотно, но оставляя свои алые одежды поодаль, как и массивный меч, конечно же. Однако глаз бога был при нём, а это уже достаточно много. Дилюк вспоминает и о своём ноже, что притаился за голенищем сапога. Ему есть, чем ударить, он защищён...А вот ожидает ли Фатуи того?

"Посмотрим..."

Кушетка кажется холодной как руки мертвеца. Дилюк вновь морщится, но ждёт терпеливо, ударами сердца отмеряя долгие секунды.
И время, казалось, застыло вместе с шорохом отодвигаемой шторы.
Дилюк прищур враждебный кидает, подбирается весь, готовый ко всему...
Кроме того, что дальше происходит.

Н и ч е г о.

Интонация обычная. Наполовину скрытое лицо, лишённое эмоций.
Дилюк теряется, словно опора под ногами куда-то выскользнула. Он будто попал в странное зазеркалье, где никогда не существовал, но сам всё помнил. Его совершенно не узнавали. Как?..

Невозможно. Абсолютно. Совершенно. Невозможно.

Дилюк рассматривает Предвестника внимательнее, видит какие-то различия во внешности, но совсем не большие. Он был совершенно уверен, что это тот же самый человек. Задерживает взгляд на мелькнувших острых зубах - ведь точно такие же. По крайней мере, он ни у кого ещё таких не видел.
Может, Дотторе просто играет с ним, прикидываясь? Но это было бы слишком хорошей игрой, даже для него... Не может быть, чтоб вот так, ни единый мускул не дрогнул - как аристократ Рагнвиндр хорошо умел читать лица, пусть даже и скрытые частично.
Дилюк хмурится. Понимает, что прослушал часть адресованных ему вопросов. Он был совершенно обескуражен и лихорадочно искал ответы на роившиеся в голове вопросы.

- Я... Дилюк. Не слышали ещё такого имени?

Смотрит слишком пытливо - ловит себя на этой мысли и тут же отворачивает взгляд.

- Простите, немного волнуюсь. Я торговец, двадцать два года. А какое это имеет значение?

И тут вдруг его озаряет новая мысль. Что если это вовсе не Дотторе? Ведь Предвестник, если подумать, важное лицо, которому не помешает некая замена на случай опасности... Возможно, это просто очередной ассистент, притворяющийся им?

- Если честно...я о вас многое слышал. Представлял чуть иначе, - начинает издалека.
Если подумать, то его положение пока ещё не проигрышное, какую-то информацию наверняка можно выведать. Можно же?..
Дилюк вздыхает, в очередной раз ощущая, как всё словно осыпается в его руках. Он совершенно запутался, и ощущение это было не из приятных.
Но возможно, что доктор хоть где-то да ошибётся... Например, сам вложит в его руки силу, дабы уничтожить себя - Дилюк был не против подобного, как и всегда уверенный в собственных возможностях.

- И есть ли необходимость в этом осмотре? Я абсолютно здоров.
Он чуть двинулся, акцентируя внимание на качнувшемся глазе бога, налитым ровным тёплым светом.

Его рука — её тринадцатая пара рёбер. Чуть ниже груди, чуть выше талии дугообразная, плоская, впалая кость: и если все здесь твари, то Белобог меня создал не для тебя, тебя создал не для меня. Он не гадал на нашу пару. Не умножал в уме один и ноль. Не сотворял по Пармениду дважды из острых сгиб тебя — меня. Из слабых сгиб меня — тебя. Из сильных сгиб тебя — меня. Из глупых сгиб меня — тебя.

он не гадал на нашу пару.
он ставил крест «обречено».
а я расписывалась, я подписывалась — знала-видела, что «обречено».

Что ни в коем случае, что никоим образом — ни шелестом пальцев, ни дрожью ресниц — не прикасаясь кожей к коже, великий князь Долохов обвивал её поясом шёлка. Осторожно и бережно обвивал её поясом шёлка, забавы, услады — не обвивал её поясом верности, ревности и любви. Предлагал. Не настаивал. И от этих «осторожно и бережно», «предлагал — не настаивал» становилось больнее и безобразнее, чем от любого «туго и крепко», чем от каждого «требовал и внушал».

— имениннику только здоровья.
— красота именинника — вы.

Одинаково пусто и тускло. Тошно так, что хочется заорать, загорланить — не вскрикнуть. Крик — это всего лишь секунда, крик — это слишком мало, а хочется много. Хочется взвыть, хочется выть не от бессилия, а от оставшейся силы. Из-за и ради оставшейся силы, что бьёт по губам весельем. Охристым вкусом шампанских вин. Соловым запахом пузырьков, от которых мир мельтешит, дребезжит, меняется и улыбается ей. Потому что чуть ниже груди и чуть выше талии — её тринадцатая пара рёбер. Его рука.

нет-нет-нет, не пьяна.
нет-нет-нет, не безумна.
просто здесь не нужна.

Просто каждый здесь с кем-то, просто каждый здесь с чем-то — а она ничейная, а она низачемняя, а она никойная. Ни-койная. Ни-кой. Ни-пой. Не пой. Не смотри, не проси улыбаться. От улыбок давно уже сводит скулы, а язык — без костей, без морали, без принципов — сводит с ума, сводит судорогой от бесконечных «спасибо» на комплименты его, не её друзей. Разодетых в костюмы из манерного лоска цирка отвратных богатых уродов. Ну, давай, попрыгай на одной ноге. Покрутись вокруг своей же оси, как обычно на сцене, на вечерах крутимся мы. Такие как я.

пируэт. фуэте. пируэт.
— красота именинника — вы.
фуэте. пируэт. фуэте.

Вчера ещё гордые, надменные, великие. Убеждённые, упокоенные в том, что с Ромадоновской только шутить и смеяться. Только смеяться и шутить, приглашать не на вальс, а на бальное танго и посильней прижимать к бедру. Поприятнее для себя, лишь для себя, для самого себя прижимать к бедру. Сегодня без бёдер. Сегодня без танцев. Сегодня она, приглашённая, званная, стоит вместе с ним, обвитая его рукой — её тринадцатой парой рёбер, замкнутым кругом нелюбезной любезности — и пытается не дышать. Не дышать, не молчать, не плакать — плакать нельзя. Можно смеяться. Пережёвывать ком из чувств: «Ты не видишь: я здесь не нужна? Ты не видишь: мне очень плохо?».

нет.
не видишь.
спасибо.
прости.

Её «спасибо-прости», как и все комплименты, одинаково дёшево стоят. И всё вокруг, и все вокруг одинаково дёшево стоят при всём своём баснословном богатстве на счетах бриллиантовых чековых книжек. Настоящих, холёных, но всё равно дешёвых. Дешёвых, дешёвых, дешёвых. Точь-в-точь таких же, как и она сама. Весёлая до стольких и настолько, что как будто совсем пьяна. Что как будто внутри что-то кроме шампанского, пузырьков — что как будто снаружи, чуть ниже груди и чуть выше талии, что-то кроме его руки. Её тринадцатой пары рёбер.

отпусти меня.
отпусти.

Отпускает. Всё так же бережно и осторожно, под предлогом туда и обратно. Сразу обратно после глотка свежего воздуха. Алиса не хочет глотать, пережёвывать — Алиса залпом хочет в себя вливать. Ну, и что ты тут сделаешь? Ну, и что ты ей сделаешь? Что, Белобоже, что? Белобоже молчит. Белобоже отводит глаза, когда она, шумя каблуками и платьем — так безрассудно, нелепо, бессмысленно — влетает в объятия брата.

— Алекс, не злись. Слышишь, не злись? Я сама на себя ужасно злая. На себя, на тебя, на отца и на весь этот унылый маскарад. Меня тошнит от него. Меня тошнит от Долоховых, но есть слово «надо», помнишь? Надо тебе, надо мне, надо нам, — она жмётся к нему сквозь его же попытки отойти, оттолкнуть. Она жмётся к нему руками, она жмётся к нему глазами, она жмётся к нему словами. Она помнит, что брат — единственный, кто любил и будет любить, даже если сейчас молчит, ненавидит, ревнует. — Скажи, что всё хорошо. Я умоляю тебя! Я прошу! Скажи, что всё хорошо!

— Всё будет хорошо, — без скандалов, эмоций и выражений. Просто и коротко. Как приговор. — Потому что он тебя бросит. Потому что ты никому не нужна. Потому что ты однажды поймёшь, что всегда приходишь ко мне, а я…

— А ты постоянно уходишь.

Голос звучит надрывами. Пышными-скудными гроздями не уснувшей на зиму рябины. Сердце странно дрожит внутри, отбивая частую мелкую дробь, а Алекс просто уходит. Оставляет печать поцелуя на лбу — целомудренную настолько, что неправильно, непривычно и страшно — а после уходит. Растворяется в коридорах дворца, отрезвляет хлопком двери и добивает голосом Катерины. Это удар под дых. Это пуля, что не пройдёт на вылет.

пируэт. фуэте. пируэт.
его рука — её тринадцатая пара рёбер.
фуэте. пируэт. фуэте.

Её оборот на сто восемьдесят слишком нервный, неровный и резкий. Линии от улыбки ломают черты лица, а Алиса смотрит прямо в глаза. При вращениях необходимо помнить про ось. При вращениях необходимо держать точку. Её точка — глаза Катерины. Глаза чистоты. Глаза очищения. Катерина значит катарсис. Алисия значит забудь.

ты ничего не видела.
ты ничего не слышала.
не создавай нам обеим проблем.

— Кажется, важные разговоры — это что-то из рода политики? — в этом взгляде десятки невинных младенцев. В этом взгляде сам Белобожий покой. Не признаваться, не каяться — значит, иметь на отступление путь. Значит, давать себе шанс не утонуть, не пропасть, не повеситься. — Я не смыслю в политике, я смыслю в искусстве. При важных событиях у нас принято поднимать тяжёлый бархатный занавес и не подглядывать за кулисы. Иногда лучше не знать, кто и что таится за ними. Иногда так приятнее и безопаснее.

— Рифь паруса! — крикнул Джонс, когда в окуляре подзорной трубы темная полоса суши, разграничившая море и небо, приняла конкретные очертания небольшого острова.
Острием крюка надавив на отполированный руками деревянный корпус, он собрал трубу, убирая в широкий карман длиннополого кителя и спустился с кватердека, напоследок ободряюще кивнув парнишке-рулевому.
Взяв под локоток мистера Сми, с одобрением доброго дядюшки наблюдавшего за подготовкой команды к стоянке, Крюк ненавязчиво оттащил его к укромному местечку под трапом.
— Позаботьтесь о том, чтобы первыми на берег сошли Джукс, Куиксон, Старки и этот смазливый итальяшка... как бишь его? Чекко. Сундук из моей каюты погрузить в первую очередь. И пусть остальные сидят на корабле, пока я не дам отмашку через Бена — пусть тоже отправляется с нами, — Джонс предостерегающе похлопал помощника крюком по отвороту довольно изношенного, но содержащегося в аккуратности камзола. — Я не хочу, чтобы кто-то, кроме нас, знал что на этом острове мы храним что-то ценнее контрабанды рома, кофе и табака. Подготовьте гребцов из тех, кто давно ходит с нами.
С мастерством, происходившим от большого опыта и длинной истории их знакомства, Джонс проигнорировал многозначительный и неодобрительный взгляд старпома и покинул палубу, заперевшись в капитанской каюте на засов. Уильям Сми ненавидел утаивать что-то от команды и не мог одобрять одержимости Крюка в некоторых вопросах, но понимал, что и в самом деле лучше держать экипаж в неведии о тех целях, которые на самом деле двигали Киллианом Джонсом, — для их же блага. Большинство пиратов на корабле считали его просто везучим сукиным сыном, что, в целом, было правдой, но далеко не единственной. Узнай команда о том, что капитан намерен втянуть ее в личную месть, поставив на кон не только их благополучие и богатство, но и жизни ради призрачного шанса поквитаться с убийцей любимой женщины, то уже в первом порту на борту "Веселого Роджера" не осталось бы и десятка человек. А попытка сунуться на Неверленд столь малым числом приравнивалась к самоубийству.
Джонс не спешил. Думал, планировал, собирал знания и силы. Лгал, выпытывал, убивал — не ради денег, золото было лишь средством, тем строительным материалом, которым он так упорно мостил себе дорогу в ад, готовый сигануть в пламенеющую бездну — лишь бы утянуть с собой кое-кого еще. Все это время Сми, знавший историю Джонса от начала до конца, проявлял чудеса дипломатии, поддерживая между капитаном и командой добрые, взаимовыгодные отношения. Вздыхал, качал головой, неодобрительно поджимал губы, изредка предпринимая попытки отговорить Крюка от его затеи в краткие периоды его душевного просветления. Но ни разу не сказал Киллиану "нет".
Признаться, Джонс не знал, что сделал бы с Уильямом, откажись тот и дальше участвовать в его интригах. Может быть, отпустил бы с Богом.
А может — прирезал.
Джонс задумчиво огладил пальцами короткую бородку, прислонившись спиной к двери каюты, и обвел ее задумчивым взглядом, прикидывая, не забыл ли чего. Скинул китель, бросив тот на огромный сундук у окна, сложил расправленную на столе и придавленную по углам чернильницей и  циркулем старинную карту, пергамент которой истрепался до такой степени, что больше напоминал обрывок ветоши, и убрал ее в плоский кожаный футляр, спрятав тот на груди за пазухой. Еще раз огляделся и запер за собой дверь на ключ.
Не то чтобы он не доверял команде... просто Джонс никому не доверял.
— Джентельмены! — крикнул Килииан, привлекая к себе внимание экипажа. — Все мы хорошо потрудились эти месяцы и скоро вас ждет добрый отдых на Тортуге, а сегодня вечером мы устроим славную пирушку на этом гостеприимном острове! Мы с господами отправимся вперед и все как следует приготовим для вашего прибытия, а пока у меня для вас один приказ!
Люди притихли, не зная, радоваться или же еще рановато будет, уставившись на капитана полусотней настороженных, выжидательных взглядов. Киллиан выдержал эффектную паузу и оскалился в широкой улыбке:
— Отдыхать! Мистер Сми, выдайте людям рому!
Джонс успел как раз к тому моменту, когда заскрипели тали, опускавшие шлюпку на воду. Еще несколько минут ушло на то, чтобы спустить в нее остатки груза. Как только Крюк занял место на кормовой банке, гребцы оттолкнулись веслами от влажно поблескивающего борта корабля и дружно на них налегли. Вспотевшую под кителем спину теперь приятно обдавало легким бризом, лодчонка быстро скользила, легко покачиваясь на мелких волнах, рассыпая вокруг жемчуг срывающихся с ритмично взлетающих и опускающихся весельных лопастей. Даже как-то сердце немного отпустило от такой идиллии.
Но стоило только шлюпке ткнуться носом в песчаный берег, как Джонса кольнуло ощущение какой-то неправильности. Лишь через пару мгновений — уж слишком неожиданным отказалось открытие, так что до сознания дошло не сразу — он понял, что его насторожило.
Следы.
Человеческие следы почти у самой кромки берега там, где он переходил в пальмовую рощу с веселенькими зелеными островками тщедушной, растущей на скудной просоленной почве травки.
— Это что еще за...
Чекко, пока остальные вытаскивали шлюпку на берег, прошелся вдоль цепочки следов, приставил свою босую ступню, сравнивая размер и пытаясь прикинуть рост и вес чужака. Джонс вытащил пистолет из-за пояса портупеи, обгоняя Чекко и идя точно по следам. Судя по оставленным на песке отпечаткам, иногда пропадавшим из-за дотянувшихся до них волн, но тут же появлявшимся снова, оставивший их тип был то ли изрядно пьян, то ли пританцовывал на бегу. Крюк затруднялся представить себе причины, по которым попавший на необитаемый остров человек стнает плясать, разве что успел уже сбрендить от жажды, так что...
— Вот ублюдок! — Джонс скрипнул зубами, глядя на как следует притоптанный пятачок земли, от которого разбегались несколько цепочек следов. — Найдите мне этого везунчика. Быстро!
Пираты порскнули в разные стороны, сам же он направился прямо к давненько уже устроенному на острове схрону, о котором знали только сам Джонс да несколько парней из команды. Песок был разбросан, люк бесцеремонно откинут, а из глубин укрепленного досками погребка доносилось позвякивание бутылок, сосредоточенное пыхтение и неразборчивое бормотание.
Крюк встал над темнеющим ходом, загораживая свет солнца, и взвел курок пистолета, направив дуло в спину "островитянина". Щелчок механизма оказался внезапно громким и резким, как треснувшая под ногой ветка.
— Руки вверх. Медленно, так, чтобы я видел. И вылезай. Не хочу видеть твои мозги на своем добре.